– У меня все на мази, – откашлявшись в кулак, доложил он. И, покосившись на сверток, спросил: – Что барыга?

Квилецкий хлопнул кореша по спине.

– Барыга пожаловал на встречу с мошней[39]. Пошли, расскажу по дороге.

– Кажись, все ладненько, раз ты такой довольный.

– Пошли-пошли…

* * *

После возвращения главаря на хате в Марьиной Роще случилось большое веселье. Да, в криминальной среде поминальных законов не соблюдали, попов для отпевания убиенных не звали и к смерти относились просто.

Не прошло и суток с момента гибели Боцмана и Локтя, а их кореша уже хохотали и обнимались, глядя на пачки купюр, лежащие на куске мятой газеты. Радовались все, за исключением Илюхи-татарчонка, оставленного на Петровке «нюхать воздух». Квилецкий не терял надежды поквитаться со Старцевым и с его неизвестным дружком. Потому Илюхе выпало маяться на жаре.

В зале раздавались восторженные возгласы:

– Вот это мы зашибли шиллинг![40] Теперь пожируем! Это вам не заработок пленных румынов!..[41]

– И сколько здесь? – гудел Матвей, перекидывая с места на место увесистые пачки.

– Пятая часть от полной суммы.

– Солидно. Рыжье-то барыгу впечатлило?

– Мы уединились с ним в тихой части кладбища, – нехотя крутил ложечкой в стакане чая Квилецкий. – Нашли могилку старого еврея, присели на лавочку. Тут я и раскрыл свой барабан[42].

– Отчего же на могиле еврея? – застыл посреди залы дед Гордей.

Квилецкий засмеялся.

– Мантье[43] заявил, будто заключить сделку на могиле старого еврея – хорошая примета. Я спорить не стал. Какая нам разница…

Корешам из банды действительно не было дела до примет и суеверий. На столе лежала очень приличная сумма. А если учесть, что барыга должен был заплатить еще четыре раза по столько же… В общем, в ближайшие год-полтора банда могла позабыть о рисковых налетах и преспокойно жить на широкую ногу.

– Не скаредничал? – любопытствовал Матвей.

– Пару раз пытался сбить цену, но я стоял на своем. Мы и так прилично отступили.

– Верняк…

– Как самочувствие, Сашок? – спросил Казимир малого.

Тот вместе со всеми крутился в комнате. На голове белела свежая повязка, но судя по улыбке и румянцу на щеках, дело шло к поправке.

– Баш[44] малеха гудит; в ногах слабость – долго шариться не могу. А в остальном – порядок, – бодро отрапортовал он.

– Тогда поможешь Гордею.

– А чего надо?

– Гуляем сегодня, – благодушно распорядился главарь.

Решение еще больше распалило народ: комната наполнилась радостным галдежом.

Казимир собрал пачки, завернул их в газету и передал сверток Матвею – надежному хранителю общака.

– Пойду прилягу. Голова что-то побаливает, – сказал он. – Буди, когда к столу позовут.

Обвязывая сверток бечевкой, Матвей кивнул:

– Отдыхай. Разбудим.

* * *

Закрыв за собой дверь в дальней комнате, Казимир сбросил верхнюю одежду и завалился на кровать. Он любил это помещение в закутке на первом этаже большого деревянного дома.

Единственное низкое оконце выходило на задний двор участка, густо засаженный плодовыми деревцами. Благодаря удаленности от залы и сеней в комнатушке всегда было тихо. Из обстановки в ней была удобная кровать, узкий платяной шкаф и маленький столик под окном.

Сон не шел, а насчет головной боли он приврал – просто хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Последние три дня были чересчур насыщенными. Требовалось обмозговать детали. Тем более что Казимиру приходилось изворачиваться и хитрить не только с ушлыми операми из МУРа, но и со своими кровными дружками.

Что ни говори, а пребывание в банде и многолетнее хождение по лезвию бритвы не стало его призванием. Роскошно жить и рисковать он любил, пулям не кланялся, за спинами товарищей не прятался. Одним словом, был примерным главарем настоящей банды. Но когда получил от сына первую весточку с фронта, впервые стал задумываться и задавать себе странные вопросы. Не пора ли завязать с уркаганской жизнью? Не хватит ли сеять вокруг себя зло?

В какой-то момент он понял, что может потерять на войне сына. Может остаться совсем один. Тогда он по-настоящему испугался. Ему пришлось бы до конца жизни делить радости и невзгоды с горсткой воров, убийц и прочего отребья. Этого он никак не хотел.

Напротив, ему вдруг захотелось спокойствия, семейного тепла и возможности просчитать свою жизнь хотя бы на месяц вперед.

В банде ничего этого Квилецкий не имел.

* * *

Сложно сказать, сколько он проспал. Вначале лежал на спине, закинув руки за голову. Смотрел в серый потолок, вспоминал, размышлял, планировал и… не заметил, как отключился.

Проснулся от шума и встревоженного голоса.

– Беда, Казимир! – ввалился в комнату Матвей. – Беда! Вставай!

– Что случилось?

– Ершей захомутали.

Квилецкий натурально подпрыгнул, словно старый уркаган харкнул в него ядом.

– Как захомутали? Когда?

– Илюха только что прибыл. Говорит: самолично видел, как Ерша на Петровку привезли.

Главарь быстро натянул брюки, застегнул ремень, накинул рубаху и босиком выскочил в коридор.

Илюха сидел на краю длинной лавки и распутывал затянутый на шнурках узел. Темные волосы на голове были влажными, грудь ходила ходуном.

– Ты давно вернулся? Когда Ершей видел? – стал его пытать Казимир.

– Только что с Петровки… пешком… – отвечал Илюха. – Я напротив «воздух нюхал», ждал Старцева и того… второго мясника. А тут подкатывают две черные машины. Двери главного входа отворяются, и легавые выводят на улицу Ершей – сначала младшего, за ним старшего. У обоих на руках манелы[45], морды опущены.

Стол был почти накрыт. Главарь опустился на стул, взял откупоренную бутылку водки, приложился к горлышку. Шумно выдохнул: